Пётр Киле - Солнце любви [Киноновеллы. Сборник]
ГЛЕБОВА. Милый мой, любовь - агония смерти. Люби меня, я хочу умереть в истоме любви.
КНЯЗЕВ. И воскреснуть! Любовь может быть и агонией рождения!
ГЛЕБОВА. Значит, ты в моих объятиях... на моей груди... рождаешься, как дитя, в то время, как я умираю. Хорошо, пусть так.
КНЯЗЕВ. Нет, ты не умираешь. Любовь - воскресение к новой жизни.
ГЛЕБОВА. Да, в первые моменты влюбленности, а когда дело доходит до страсти, тут и конец неминуем в судорогах оргазма.
КНЯЗЕВ. Восторг радости.
ГЛЕБОВА. Восторг отчаяния. Довольно! (Отталкивает его.)Мне кажется, мы обговариваем чьи-то мысли... Я где-то читала...
КНЯЗЕВ. Это из статьи Александра Бенуа «Ожидая гимна Аполлона»... «...Нечто похожее на... агонию происходит в настоящее время. И мы чувствуем приближение какой-то общей смерти...»
ГЛЕБОВА вскакивает на ковер в сорочке, словно в поисках спасения от грядущих перемен и смерти, выражая это в пляске под «Реквием» Моцарта.
КНЯЗЕВ (приподнявшись, простирая руки). «Мы тоже переживаем агонию, в которой таится великая красота (и прямо театральная пышность) апофеоза... Но все же мы не совсем уверены, переживаем ли мы восторг радости или восторг отчаяния».
ГЛЕБОВА ( в изнеможении). Довольно!
КНЯЗЕВ (вскакивая на ковер, закутываясь в покрывало). «Нас что-то закутывает и пьянит, мы все более и более возносимся. Вокруг распадаются колоссальные громады, рушатся тысячелетние иллюзии, падают недавно еще нужнейшие надежды, и мы сами далеко не уверены в том, не спалят ли нас лучи восходящего солнца, не ослепит ли оно нас. Наконец, коварно вырастает вопрос: доживем ли?!» (Заключает в объятия Ольгу, закутывая ее в покрывало.)
ГЛЕБОВА (высвобождаясь). Вы слишком уж увлеклись, Всеволод. Бывает, и на сцене партнер увлекается и за кулисами не может отстать, но это уже противно.
КНЯЗЕВ. Как! И это для вас было всего лишь игрой?! О, Боже!
Снова «Реквием» Моцарта...
Эмблема кабаре взвивается. В гостиной Князев, рассеянный и грустный до отчаяния, и Кузмин.
КУЗМИН. Что такое акмеизм? Да еще с адамизмом? О преодолении символизма я заявил раньше в статье «О прекрасной ясности». В ней я обращался к вам: «Друг мой, имея талант, то есть умение по-своему, по-новому видеть мир, память художника, способность отличать нужное от случайного, правдоподобную выдумку, - пишите логично, соблюдая чистоту народной речи, имея свой слог...»
КНЯЗЕВ. Хорошенькое дело - «имея свой слог»! Я помню ваши слова: «будьте искусными зодчими как в мелочах, так в целом, будьте понятны в ваших выражениях».
КУЗМИН. Да, « в рассказе пусть рассказывается, в драме пусть действуют, лирику сохраните для стихов, любите слово, как Флобер, будьте экономны в средствах и скупы в словах, точны и подлинны, - и вы найдете секрет дивной вещи - прекрасной ясности, которую назвал бы я «кларизмом».
КНЯЗЕВ. Нет, я мечтаю о пронзительном счастье в стихах и в любви... Мне ближе Северянин и Бальмонт, чем Пушкин с его прекрасной ясностью, недостижимой в наш век...
КУЗМИН. Я вас понимаю, вы проявляете нетерпение юности.
Входит Гумилев с надменным видом, но тут же улыбка трогает его губы.
ГУМИЛЕВ. Мишенька!
КУЗМИН. Коля!
Князев поспешно уходит, весь в ожидании явления Ольги Афанасьевны.
За пианино Цыбульский импровизирует. Рукоплескания.
На фоне цветов по стене за столиком Ахматова и Недоброво. Публика посматривает на Анну Ахматову.
ГОЛОСА. Анна Андреевна! Анна Андреевна, прочтите что-нибудь?
Анна Ахматова встает без улыбки, не уходит, а прямо проходит на сцену.
АХМАТОВАЗвенела музыка в садуТаким невыразимым горем.Свежо и остро пахли моремНа блюде устрицы во льду.
Он мне сказал: «Я верный друг!»И моего коснулся платья.Как не похожи на объятьяПрикосновенья этих рук.
Так гладят кошек или птиц,Так на наездниц смотрят стройных...Лишь смех в глазах его спокойныхПод легким золотом ресниц.
А скорбных скрипок голосаПоют за стелющимся дымом:«Благослови же небеса -Ты первый раз одна с любимым».
Недоброво встает, идет навстречу Ахматовой и уходит с нею.
Пауза.
ПАЛЛАДА. Восхитительно!
МАНДЕЛЬШТАМ. Вполоборота...
Хор взволнованно сбегается.
СЕРГЕЙ. Что это было?
ЛИКА. Импровизация?
ЛАРА. Признание в любви!
Пауза.
Пронин, чтобы заполнить паузу, по своему обыкновению, берет в руки гитару, перебирает струны, переходя с одной мелодии на другую. Звучит один из популярных романсов...
В буфете среди уже веселой к ночи публики два немолодых актера за отдельным столиком. Кузьмич поглядывает на них с издевкой и с восхищением. К стойке подходит Цыбульский и жестом показывает: как всегда.
КУЗЬМИЧ. Это я понимаю. А кто платит?
ЦЫБУЛЬСКИЙ. Не знаю. Но кто-то звал меня в буфет.
ПЕТРОВ. Если это был голос свыше, я охотно исполню волю Господа Бога.
КУЗЬМИЧ. Не богохульствуйте, Коля Петер.
ПЕТРОВ. Ничего подобного. Любимого вина старца Распутина!
КУЗЬМИЧ. Мадеры, значит.
Два немолодых актера.
СЕРАФИМ. Приятно пахнет кошелек.
ГАВРИЛА. Спрячь! Заподозрят нас еще в краже.
СЕРАФИМ. С чего? Сама отдала.
ГАВРИЛА. То-то и оно. Милостыню так не подают.
СЕРАФИМ. Светская дама. Актриса. Поэтесса.
ГАВРИЛА. Афродита!
СЕРАФИМ. В кошельке однако негусто.
ГАВРИЛА. Стой! Паллада.
К ним подходит весьма смущенная Паллада Олимповна.
ПАЛЛАДА. Отужинали, господа?
ОБА АКТЕРА. Благодарствуйте! Благодарствуйте!
Гумилев с дальнего угла обращает внимание на смущение Паллады Олимповны.
ПАЛЛАДА. Знаете, я не подумала об извозчике. Мне, право, неудобно. Нельзя ли попросить у вас взаймы на извозчика?
СЕРАФИМ. Взаймы? У бродячего пса?
ГАВРИЛА. Постой. Тронут до слез.
Гумилев подходит к Палладе Олимповне.
ГУМИЛЕВ. Сударыня, не могу ли я вам чем помочь?
ПАЛЛАДА. О, да, конечно, Николай Степанович! (Вздыхает с облегчением.) Простите, господа актеры. Спокойной ночи!
ГУМИЛЕВ. Что случилось?
ПАЛЛАДА. Совершенно не умею подавать милостыню. Отдаю все.
ГУМИЛЕВ. Милостивая государыня! Вы отдали все деньги этим клоунам и вернулись к ним одолжить у них на извозчика? Замечательно!
ПАЛЛАДА. Вы смеетесь надо мной, Николай Степанович?
ГУМИЛЕВ. Разве на то похоже? Я в восторге! Вы божественны!
ПАЛЛАДА. Улыбка у вас милая. Как не поверить? Можно подумать, вы хотите меня обольстить.
ГУМИЛЕВ. Не знаю, что со мною... Но, кажется, в меня вселился Сатана? ( Смеется. ) Или всего лишь Дон Жуан?
ПАЛЛАДА (приосанивается). Что это? Признание в любви?
ГУМИЛЕВ. Любить и петь - одно и то же...
ПАЛЛАДА. Иль обольщенье без околичностей? Боже!
ГУМИЛЕВ. Я говорю, в меня вселился дьвол, который прельстился вашими прелестями...
ПАЛЛАДА. Но, кажется, в вас влюблены?
ГУМИЛЕВ. Вы кого имеете в виду? Впрочем, неважно. Важно, когда ты сам влюблен, обуян страстью. Ведь и у чувственной страсти есть миг цветенья, ее высший миг.
ПАЛЛАДА. Акмеист... Вам это так не пройдет. Увезите меня отсюда. Поскорее. Сейчас!
ГУМИЛЕВ. Из огня да в полымя!
Хор провожает их к выходу:
ЛИКА. Он же смеется над ней!
ЕВГЕНИЙ. Смеется он или нет, он ее не упустит.
ТАТА. Однако, какой нахал!
ЛИКА. Кажется, будет весьма кстати нам вспомнить строфу из «Собачьего гимна»-2.
ЕВГЕНИЙ. Первый сочинил Князев, второй - через год - Кузмин.
ХОРНе забыта и ПалладаВ титулованном кругу,Словно древняя Дриада,Что резвится на лугу.Ей любовь одна отрада,И где надо и не надоНе ответит(3 раза) «не могу». (Пляшет.)
Эмблема кабаре взвивается.
Хор в беспокойстве - Князев сам не свой, он избегает Кузмина; входит Осип Мандельштам, поглядывает на Князева не без сарказма, явно сочувственного.
МАНДЕЛЬШТАМ. Теперь вы видите? Не только от символизма, но и романтизма во всех его видах следует уходить...
КНЯЗЕВ. Что? Куда уходить?
МАНДЕЛЬШТАМ. Недавно я бы сказал, в революцию, но выбрал я поэзию. А вы - царскую службу или поэзию?
КНЯЗЕВ. Я думал, совместить.
МАНДЕЛЬШТАМ. Лермонтову не удалось.
КНЯЗЕВ. Как сказать.
МАНДЕЛЬШТАМ. Тоже верно. Но не те времена.
КНЯЗЕВ. Тоже верно.
Ольга Высотская и Алиса Творогова в гостиной уединились в дальнем углу, не обращая внимания на персонажей Карло Гоцци, которые прямо нависают над ними.
